Достоевщина. Часть 2. Окончание
Feb. 10th, 2009 06:23 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
vbaГасфорт был карикатурой на всех крупных российских поместных чиновников от петровских времен до медведепутинских. Его деяния, точно так же, как и деяния нынешних, каких-нибудь Шаймиева или Лужкова, служили предметами анекдотов. Упомяну лишь несколько. Например, он предложил поставить себе монумент в Березове в память посещения им самим этого города. Известный путешественник Г.Н. Потанин со смехом писал, как Гасфорт "начал строить вооруженные казармы в Омске, из которого в тридцать лет не доскачешь ни до какой неприятельской границы". Но самой веселой историей был рассказ о том, как Густав Христианович стал составлять проект новой религии для местного населения Сибири и Казахстана, промежуточной между христианством и мусульманством. Как писал один злоязычный достоевед, барон считал ислам варварством, а креститься местная знать не хотела из-за запрещения многоженства. Тогда Гасфорт сочинил некий гибрид, похожий, скорее, на иудаизм. Но тут уже вмешался Николай, наложивший на проект резолюцию "религии не сочиняются за письменным столом".
И тут такая удача - Гасфорт приезжает с визитом в Семипалатинск! Первую и главную клизму тут же получил местный батюшка: почему он не трезвонил в колокола при въезде генерал-губернатора в город. Испуганный батюшка робко оправдывался, что "по смыслу церковного наказа трезвонят приветствие царю или царским особам". На что Гасфорт ему вставил, что в Сибири царь - он, и чтоб в следующий раз звонили!
Всучить стихи Гасфорту взялся молодой местный прокурор А.Е.Врангель, который очень Достоевского почитал. Во время торжественного обеда с местной элитой Гасфорт размяк, и Врангель стал его массировать на предмет Достоевского. Но генерал-губернатор не захотел даже и слушать, сказав историческую фразу:
- За бывших врагов правительства никогда я хлопотать не буду. Если же в Петербурге сами вспомнят, то противодействовать я не буду".
В общем, весь план лопнул.
И тут вдруг с инспекцией этого самого Сибирского линейного батальона в Семипалатинск приезжает наш Александр Карлович Д. и там встречается с Достоевским. О чем говорили солдат и генерал, мы никогда не узнаем, но главное заключается в том, что Д. взялся Достоевскому помочь.
Передача стихов была произведена официальным порядком, и о подробностях много лет спустя опубликовал свои воспоминания Алексей Иванов, в ту пору адъютант Александра Карловича. Вот что он пишет:
"Когда я был личным адъютантом генерал-лейтенанта Д<>, мне приходилось каждый год совершать с ним продолжительные поездки. В Семипалатинске генерал занялся инспектированием 7-го линейного батальона, в котором служил в то время рядовым Достоевский.
Печальная участь Достоевского была мне хорошо известна... Желая видеть этого талантливого человека, я просил батальонного командира указать мне его.
- Да вот, стоит седьмым с правого фланга, - сказал он, понижая голос...
Достоевский показался мне на вид больным, изнуренным... Мне стало жаль его, я хотел подойти, заговорить с ним, облегчить его душевные муки, но военная дисциплина не допускала ничего подобного, и я, как виноватый, молча прошел мимо.
<...>
В 4 часа, когда мы были дома, ординарец доложил мне, что рядовой Достоевский желает меня видеть. Обрадованный случаем лично с ним познакомиться, я приказал просить его войти...
- Я пришел к Вам, - сказал Достоевский, - с просьбой помочь мне представить через Вашего генерала корпусному командиру Гасфорду стихи, написанные мною на смерть Императора и посвященные Его Августейшей Супруге...
Он подал мне стихи: они были написаны на большом листе почтовой бумаги. Я прочел их вслух.
....
Как гаснет ввечеру денница в синем море,
От мира отошел супруг великий твой.
Но веровала Русь, и в час тоски и горя
Блеснул ей новый луч надежды золотой...
Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,
Устами грешными его назвать не смею.
Свидетели о нем — бессмертные дела.
Как сирая семья, Россия зарыдала;
В испуге, в ужасе, хладея, замерла;
Но ты, лишь ты одна, всех больше потеряла!
...
-Ваше благородие, - громко проговорил вошедший ординарец, - генерал требует.
Я попросил Достоевского подождать и, взяв стихи, отправился в кабинет своего начальника.
Александр Д<> был генерал николаевского закала... Подчиненные называли его "отцом-командиром". Доложив генералу просьбу Достоевского, я прочел стихи, которые произвели на него глубокое впечатление, и в добрых глазах старика, под маской напускной серьезности, блеснули слезы.
-Ваше превосходительство, что прикажете сказать Достоевскому?
-Скажите ему, - отвечал он, повернувшись в сторону, чтобы я не заметил его слез, - что стихи его прекрасны, и я буду лично просить корпусного командира представить их вдовствующей Императрице.
Но теперь Александру Карловичу предстояло самое трудное - сломить сопротивление Гасфорта и уговорить его передать послание Достоевского ко двору.
Послушаем, что рассказывает об этом тот же адъютант Иванов.
На другой день был праздник, и мы с генералом Д<> после обедни и парада были приглашены к генералу Гасфорду на завтрак. Пользуясь случаем, мой генерал передал ему стихи Достоевского...
Но Гасфорд, к сожалению, был немного ретроград... Он говорил, как бы в укор Д<>, что стихотворство не солдатское дело, что не следует поощрять этого пустомельства...
<...> мой патрон с увлечением юноши оппонировал... и Гасфорд уступил, обещая представить стихи военному министру. Но представил ли он их - вот вопрос, который и теперь, по прошествии 37 лет, не выходит у меня из головы.
ГОСПОДИНУ ВОЕННОМУ МИНИСТРУ. РАПОРТ
<...> рядовой Сибирского линейного № 7 батальона Федор Достоевский представил мне стихотворение... которое он просил повергнуть к стопам ее Императорского Величества вдовствующей государыни императрицы; письмо это по теплоте патриотических чувств обратило на себя особенное мое внимание.
<...> имею честь покорнейше просить повергнуть оное на высочайшее государя императора воззрение и, если изволите признать возможным, исходатайствовать всемилостивейшее соизволение на производство его в унтер-офицеры, дабы сим поощрить его доброе поведение, усердную службу и непритворное раскаянье в грубом заблуждении молодости.
Генерал от инфантерии Гасфорд.
Слухи о падении Достоевского быстро распространились по Петербургу. В литературных кругах царило возмущение и насмешки, про Достоевского распространяли фельетоны. Безжалостней всех были товарищи Достоевского по каторге, такие, например, как Шимон Токаржевский, знавший того по Омскому острогу. Токаржевский просто облил Ф.М. презрением:
Достоевский написал стихи, в которых императора Николая I ставил выше всех богов Олимпа... Очевидно, он рассчитывал угодничеством добиться уменьшения наказания.
А вскоре появляется вот такой документ:
Военное министерство. Инспекторский департамент. № 13695.
Государь Император по всеподданейшему докладу за № 4590, всемилостивейше повелеть соизволил: рядового Сибирского № 7 батальона Достоевского, разжалованного в 1849 году из отставных инженер-поручиков, произвесть в унтер-офицеры, во внимание к хорошему его поведению и усердной службе.
В результате это, как писали, "ничтожного повышения" Достоевский вышел из сферы карательной санкции 1849 года. Это была первая ступень к реабилитации, и рассматривалась она как чрезвычайная милость, так как никто из петрашевцев к тому времени в унтер-офицеры произведен не был.
И кончается наше повествование драмой. Все изменилось с того момента. Многие отмечали, что после Семипалатинска Достоевский стал другим человеком; он избрал другую философию. Но и от Достоевского навсегда отвернулись старые друзья. Защитить его пытался А.Е.Врангель:
<...> не могу воздержаться, чтобы не сказать несколько слов относительно тех нападок на Достоевского, которые были вызваны его стихами.
<...> Достоевский в то время изнемогал от болезни, минутами он страшился за ум и память свою. Литературная деятельность для него было самое заветное в жизни. Благодаря его пребыванию в ссылке произведения его не могли печататься; в отчаянии он даже предлагал печатать свои сочинения под моим именем. Конечно, это слишком лестное для меня предложение я отклонил. Кроме того, литература... была его единственным заработком...
<...> И кто знает, не прибегни Достоевский к средству, за которое так резко осуждают его строгие критики, не погиб ли бы в дебрях Сибири безвременно один из величайших русских писателей - гордость России?
Был ли Достоевский с самого начала двуличен и склонен к предательству идеалов в зависимости от обстоятельств(в чем его обвиняли) или действительно искренне переменился и стал верноподданным гражданином - можно только гадать. Я сам много размышлял над этим, но ни к какому определенному выводу не пришел. Видимо, не настолько хорошо знаю биографию Ф.М. и не умею как следует читать его произведения, чтобы из них понять правду. Наверно, каждый может сделать свой вывод в зависимости от своих убеждений и пристрастий. Впрочем, при нынешней любви к идеалам монархизма и отвращению к революционным демократам вряд ли кто-то решится даже слегка осудить поступок Федора Михайловича. Самого его, наверно, угрызения совести мучали, но в свете его новой философии сильные характеры просто должны были пережить унижения, пресмыкания, да что говорить! и предать могли, коли такого даже апостол не смог избежать.
Ну и в финале - хэппи энд. Вот уж кто не испытывал никаких угрызений совести, так это Александр Карлович. Наверно, будучи в отставке на старости лет и читая, скажем, "Идиота" а потом вспоминая давнюю достоевщину своего семейства, он не раз порадовался, что ему представился в Семипалатинске случай послужить русской литературе. А, может быть, наоборот, он больше радовался тому, что помог вернуть еще одну заблудшую душу в лоно веры, царя и отечества. Кто знает?
Re: Что же тут гадать?
Date: 2009-02-11 02:35 pm (UTC)СП
Re: Что же тут гадать?
Date: 2009-02-11 07:04 pm (UTC)